|
Есть большая история - о ней пишут в энциклопедиях и пособиях для поступающих в вузы. Сергей Есенин был великим поэтом. Всеволод Мейерхольд - великим режиссером. Зинаида Райх - первой актрисой его театра. Для того чтобы составить представление об их месте в отечественной культуре, этого, действительно, достаточно. Есть другая история - частная, личная, потаенная. Именно она определяет поступки и судьбы: любовь к женщине становится олицетворением любви к революции (или страсти к новым формам в искусстве). У такой истории свои координаты: Зинаида Райх была женой Сергея Есенина и второй женой Всеволода Мейерхольда. За этим - любовь и предательство, сломанные судьбы, безумие, возрождение к новой жизни. И великие спектакли, в которые все претворилось
Роман начался летом 1917 года, когда Российская империя готовилась полететь в тартарары.
Митрополит Питирим, распутинец, но человек наблюдательный и умный, представил государю верноподданнейший доклад: в стране резко выросло число изуверски жестоких убийств, многие из них были совершены удовольствия ради. В провинциальных городах и даже в деревнях распространялась наркомания (источник морфия - военные госпитали); в село пришел кинематограф, и киношные адюльтеры основательно развратили крестьян. Митрополит Питирим повторил то, что видели все: государство разваливалось на глазах. Перед продуктовыми лавками выстраивались огромные очереди, рабочие избивали начальство, солдаты стреляли в городовых, казаки отказывались выезжать на усмирения, великие князья полагали, что династию может спасти только дворцовый переворот... Но кавалеру и барышне, познакомившимся в редакции левоэсеровской газеты "Голос народа", не было до всего этого никакого дела.
Молодой человек ясноглаз и белобрыс, барышня черна как вороново крыло. Он был довольно известным поэтом Сергеем Есениным, а юную особу, стучавшую на "ремингтоне", звали Зинаида Райх. Он сын зажиточного рязанского крестьянина, она дочь грамотного орловского рабочего; он самоучка, она кончила гимназию, но широкая кость и стать выдают в ней девушку из мещанского пригорода. Бог весть о чем они говорили, куда он ее приглашал и что дарил - но вскоре Есенин и Райх отправляются в путешествие по русскому Северу, а 4 августа 1917 года становятся мужем и женой.
Райх пока никто, а к Есенину люди уже приглядываются. Поэт мил, обаятелен, наивен ("кудрявенький и светлый, в голубой поддевке и сапогах с набором, он очень напоминал слащавенькие открытки" - таким его увидел Горький), и весьма непрост. В нем смешались жажда славы, комплексы недавно попавшего в город крестьянина и презрение к высоколобым. Он собирается оставить их далеко позади, а до поры прячется под маской деревенского простачка.
Маленький мир Есенина и Райх живет без оглядки на то, что творится в большом мире: она боится близких родов и капризничает, муж сносит это как ангел. Райх не до того, что творится на улицах, она не читает газет - заметка о том, что на сцене Александринского театра состоится премьера лермонтовского "Маскарада" и ставит спектакль известный новатор Мейерхольд, наверняка прошла мимо ее внимания. Страна рухнула через два дня после премьеры, чуть позже стала разваливаться и жизнь Зинаиды Райх.
"...Есенины черными не бывают"
Маленький ребенок, хнычущий и мешающий спать, жестокое испытание для брака: кормящая женщина перестает быть желанной, описанные пеленки мешают жить. А за стенами квартиры разворачивалось великое действо - революция завораживала, и то, что встречало поэта дома, выглядело особенно противным.
Кому-то революция казалась рождением нового мира, кого-то пугало ее безобразие. А кто-то и в безобразии видел красоту: тому, кто внутренне не порвал с деревней, должна импонировать пьянящая прелесть пугачевщины. Пришло время подпольных ресторанов, спекуляции, кокаина, блата и самого острого удовольствия - возможности распоряжаться чужой жизнью. Октябрьский переворот открыл простор для карьер: вчерашние маргиналы в одночасье избавились от конкурентов.
В 1917-м Есенин лишь прикоснулся к этому, главное было впереди. Но жена и ребенок стали ему не нужны.
И начался семейный ад: он обнаруживает, что не может видеть усталую и раздраженную женщину, сперва сдерживает себя, потом перестает. Она чувствует, что все кончено, но пытается его удержать - ему не нужен и первый ребенок, а ей хочется второго. Он мается, она не может уйти и терзает его постоянными приездами в Москву. И наконец, наступает момент, когда он решает, что пришла пора резать по живому.
На поверхности - история скороспелой, быстро умершей любви. Глубже - история человека, принявшего предложение дьявола. Чем же тот торговал в голодной и холодной Москве 1918 года? Деньги утратили цену, понятие о благополучии сжалось до простейших, обеспечивающих выживание вещей - Есенин и его друг Анатолий Мариенгоф ютились в одной комнатке в Богословском переулке и спали вдвоем в ледяной постели. О Есенине не рассказывали ничего, подобного слухам, ходившим о Горьком: он не стал советским вельможей и не скупал за бесценок старинную бронзу и фарфор. Но существовал иной, более изощренный соблазн: поэт бредил славой, пришла пора ловить ее за хвост.
Рюрик Ивнев вспоминал, как в феврале 1917 года он встретился с "крестьянскими поэтами" - Есениным, Клюевым, Орешиным и Клычковым: "...не нравится тебе, что ли? Наше времечко пришло!" И дело было не только в том, что революцию сделали одетые в шинели мужики, и деревня почувствовала себя победительницей. В той рафинированной и утонченной культуре, что стремительно уходила на дно, Есенину было уготовано скромное место - талантливый самородок, пишущий, по словам Блока, "стихи свежие, чистые, голосистые, многословные". А теперь пришли варвары, и они были ему сродни: поэт отринул петербургскую культуру и собирался освободиться от своего прошлого.
Анатолий Мариенгоф сказал Райх, что у Сергея есть другая. Мариенгоф солгал: попросивший друга об услуге Есенин отправился не на свидание - он бродил по набережной Москвы-реки и кусал губы. Но дело было сделано: Райх собралась и ушла. О том, как она жила после разрыва, современники вспоминают мало и глухо - родила сына, вернулась в Орел, служила в Наркомпросе, училась скульптуре...
Райх выпала из есенинской орбиты и растворилась в послереволюционном хаосе. О ней почти ничего неизвестно, но биограф Есенина описал его встречу с бывшей женой на вокзале города Ростова. Райх ехала в Кисловодск, Есенин из Ташкента, ей захотелось, чтобы он увидел сына. Он соглашается, входит в вагон - и отшатывается от ребенка, как от прокаженного:
- Фу! Черный! Есенины черными не бывают...
И уезжает из Ростова вместе с верным Мариенгофом.
В дороге мальчик заболел - Райх выходила его, но сама заразилась тифом. Из-за отравления сыпнотифозными ядами она потеряла рассудок, попала в сумасшедший дом и вышла оттуда другим человеком. Навсегда исчезли очаровавшие двадцатидвухлетнего Есенина щенячье любопытство и детская смешливость - к жизни вернулся очень взрослый и очень трезвый человек, отлично знающий, что судьба ничего не дает даром.
Они еще встретятся: закончилась только первая глава, до финала было далеко. Есенина ждали шумный и скандальный успех, вечера в "Стойле Пегаса" и бурная книгоиздательская деятельность. В те годы он обладал деловой хваткой Остапа Бендера: по словам Мариенгофа, Есенин успешно внушал советским начальникам, что имажинистам обязательно надо дать бумагу. Они помогут Есенину, и тогда Ленин непременно наградит начальников орденом. Затем был брак с Дункан и бросок на Запад - за мировой славой. А Зинаида Райх поступила на режиссерские курсы. Ими руководил знаменитый Всеволод Мейерхольд.
Учитель и ученица
Ленин говорил, что кухарку можно научить управлять государством, Луначарский полагал, что из нее можно сделать и Рубенса. По городам и весям работало многое множество курсов, где всех желающих бесплатно учили слагать стихи, ваять и рисовать. Над миром занималась заря новой жизни, Луначарский и Дункан обменивались телеграммами:
- ...Я хочу танцевать для масс, для рабочих людей, которые нуждаются в моем искусстве...
- ...Приезжайте в Москву. Мы дадим вам школу и тысячу детей. Вы сможете осуществить ваши идеи в большом масштабе.
Гумилев объяснял бывшим красноармейцам и кронштадтским матросам, как писать сонеты, так почему бы красивой женщине, в отличие от красноармейцев и матросов сумевшей окончить гимназию, не стать режиссером? Почему бы ей не превратиться в знаменитую актрису? Язвительный Мариенгоф считал, что Райх была абсолютно бездарна. Он вспоминал и ответную реплику Мейерхольда:
- Талант? Ха! Ерунда!
Мариенгофу это казалось надувательством: медь есть медь, и сколько ни наводи блеск, золота не получится. Актерские способности Райх казались ему малыми, зад чересчур большим, а успех дутым. Но Мариенгоф не выносил Райх. Непредубежденный человек увидит в этом повороте ее судьбы переложенную на новый лад историю Пигмалиона и Галатеи.
К моменту их встречи Пигмалион уже немолод (ему 47 лет), знаменит, женат и - в отличие от Есенина - в высшей степени рефлексивен. Всеволод Мейерхольд учился в Москве на юридическом, затем поступил на драматические курсы, был артистом МХТ, позже - провинциальным режиссером, работающим по методе Художественного театра. Журналисты обзывали его декадентом, с ним пререкалась первая актриса Александринского театра Марья Гавриловна Савина - ей очень не нравилось, что директор императорских театров, тончайший Владимир Теляковский сделал ставку на молодую режиссуру и взял Мейерхольда в штат. Даже враги признавали его дар, у него было громкое имя - но в основоположники нового театра его вывел октябрьский переворот.
И здесь тоже встает вопрос о соблазне и его цене. Кто-то считал революцию началом Царства Божьего, кто-то пришествием Антихриста. Случай Мейерхольда - совершенно особый. Он делал свою, эстетическую революцию и сквозь ее призму видел то, что происходило вокруг. Фокус заключался в угле зрения.
Зинаида Гиппиус и люди ее круга замечали грязь, подлость и человеческую деградацию: обыски, расстрелы, повсеместную экспансию хамства - и общую ненависть к большевикам. А он творил собственную реальность: революция "Зорь" и "Мистерии-буфф" была куда чище настоящей. Соблазн заключался в слиянии с идущей от народных корней страшной, все разрушающей и при этом кажущейся животворной силой. Но разве мог художник сознаться в том, что возможность работать, не оглядываясь на антрепренера, критику, традиции, прессу и кассу, ему дал Сатана?
Мейерхольд был человеком театра, и действительность у него часто сливалась с игрой, а игра становилась священнодействием - так и надо понимать его послеоктябрьские манифесты и фотографии в красноармейской униформе. Он был впечатлителен, желчен, великолепно образован, склонен к самоанализу и предубеждениям. Зинаида Райх стала вторым - вместе со сценой - смыслом его существования.
Но к человеческим качествам самого Мейерхольда такого рода рассуждения отношения не имеют. Истовость и способность идти до конца заставили его в 21 год сменить вероисповедание и из немца и лютеранина Карла Теодора Казимира Мейергольда превратиться в православного Всеволода Мейерхольда. (Всеволодом звали его юношеского кумира, писателя Гаршина). Честность, чистота и наивность заставили в 1921 году, в автобиографии, адресованной в проводившую чистку ВКП(б) комиссию, подробно, с поразительной откровенностью поведать партийным функционерам о своем романе с девушкой, работавшей на фабрике его отца:
- Не рассказать в пяти строках той большой драмы, которая разыгралась в жизни моей в этот период половой зрелости, да и не нужно это знать комиссии по очистке партии. Но одно сказать надо, ибо здесь наросла и окрепла во мне (теперь, когда мне сорок семь лет, могу сказать с уверенностью), вера в особенности другого класса, любовь к его здоровой очаровательности, искание и сближение с ним во что бы то ни стало... Мозг мой горел, и, сменив гимназический мундир на студенческий, я переменил свое имя, бросившись из лютеранства в православие.
Поражают и детали этого юношеского романа, не раз описанные в набросках и записных книжках Мейерхольда: "С одной стороны, страсть, с другой стороны - долг честного человека... Кроме того, оскорблен, что его заподозрили в низких намерениях. - "Как смеешь ты думать, что я погублю тебя..."
Молодой человек бежит, когда девушка заговаривает о стыдном: "Маманя велели взять с вас записку, чтобы вы не бросили меня, ежели будет ребенок", - он сгорал от любви, но "низких намерений" у него не было.
К Райх он прилепился душой так же, как когда-то к фабричной девушке Маше, когда "оба сливались в одно целое, и падал платок ее, и падала его шляпа". Это повторилось: в 1921 году слушатели ГВЫРМА (Государственные высшие режиссерские мастерские), шедшие на учебу по переулкам между Тверской и Большой Никитской, часто замечали странную фигуру - приглядевшись, они понимали, что под красноармейской шинелью не один, а два человека. Учитель обнимал их однокурсницу, двадцатипятилетнюю красавицу Райх. Им это не нравилось: те, кто любил Мейерхольда, не прощали Райх его любви - так будет и дальше. Не прощали и ему: у Мейерхольда было много врагов, и они знали, куда лучше ударить. А цель он обозначил сам.
Мейерхольд ушел к Райх от женщины, с которой прожил всю жизнь. Они познакомились еще детьми, поженились во время студенчества, и жена поддерживала его в горе и радости - к тому же у них было три дочери. Но он поступил в духе своих представлений о долге, ответственности и мужском поступке: отсек прошлую жизнь и даже взял новую фамилию: теперь его звали Мейерхольд-Райх. Они стали одним целым, и он должен был создать ее заново - ей предстояло сделаться великой актрисой.
Не только Мариенгоф считал, что Райх абсолютно бездарна. Так же думала критика, так считали и артисты театра Мейерхольда. Ее со слоновьей грацией защищал Маяковский: не потому, мол, Мейерхольд дает хорошие роли Зинаиде Райх, что она его жена, а потому он и женился на ней, что она прекрасная артистка. Виктор Шкловский назвал свою рецензию на мейерхольдовского "Ревизора" "Пятнадцать порций городничихи" ("Городничиху" играла Райх). Мейерхольд печатно окрестил Шкловского фашистом. Так вели дискуссии в 1926 году: слово "фашист", впрочем, еще не наполнилось сегодняшним содержанием.
Из-за Райх Театр имени Мейерхольда оставили и Эраст Гарин, и Бабанова, и она стала его первой актрисой. А со временем и хорошей актрисой: любовь и режиссерский гений Мастера совершили чудо. Но это имеет отношение к истории театра, а не к малой, частной истории, шедшей своим чередом.
"Вы помогаете Зинаиде встречаться с Есениным. Прошу вас, прекратите это..."
Жизнь менялась: военный коммунизм перетек в нэп, тот - в раннюю советскую империю. Аскетизм первой пятилетки переродился в сталинский неонэп: на прилавках появился ширпотреб, комфорт стал не стыден, а моден, на дачах играли патефоны, с киноэкрана смеялась Любовь Орлова. Символами десятилетия становились широкая, до ушей улыбка, физкультурный парад и льющаяся из репродукторов бодрая музыка. Театр Мейерхольда не вписывался в новую жизнь - но малая, семейная история до поры не имела отношения к большой.
В1922 году они поженились, а в 1923-м в Россию вернулся Есенин, и выяснилось, что на самом деле ничто не закончилось.
Есенин стал совсем другим - исчезло юношеское обаяние, испарились жизненная цепкость и деловая хватка, помогавшие очаровывать советских вельмож и улаживать дела с издателями. Сломленный, больной человек стремительно катился вниз, менял женщин, пил, погибал - и сам стремился к гибели. За ним тянулись слухи о диких скандалах, поговаривали и об эпилептических припадках. Сергей Есенин пропадал - и цеплялся за прошлое: теперь ему не казалось, что Есенины черными не бывают.
Он приходил к детям, когда был трезв, пытался их увидеть и пьяным: звонил в дверь и не уходил до тех пор, пока их к нему не выносили. А Райх встречалась с ним у своей подруги Зинаиды Гейман - и Мейерхольд об этом знал. Он не вмешивался, но отлично понимал, чем это может кончиться, и пытался хоть как-то помешать происходящему. Гейман запомнила его слова:
- Я знаю, что вы помогаете Зинаиде встречаться с Есениным. Прошу вас, прекратите это: они снова сойдутся, и она будет несчастна...
А потом было 23 декабря 1925 года: ночной звонок, отчаянная истерика узнавшей о самоубийстве Есенина Райх и спокойные, методичные хлопоты Мейерхольда, приносившего ей воду и мокрые полотенца. На похороны они поехали вместе, мать Есенина крикнула ей у гроба:
- Ты виновата!
Зинаида Гейман получила фотографию Райх с надписью: "Тебе, Зинуша, как воспоминание о самом главном и самом страшном в моей жизни - о Сергее", жизнь в доме Мейерхольдов-Райх вошла в обычную колею. Семье было отпущено еще тринадцать лет: трудно представить, как Мейерхольду удалось бы пережить Большой террор или космополитскую кампанию.
Семья и Большой террор
Суть происходившего в стране точно уловил заехавший в Советский Союз Бернард Шоу, посоветовавший превратить музей Революции в музей закона и порядка: закостеневала жизнь, закостеневало и возвращающееся к академическому реализму искусство. Во времена оны Мейерхольда критиковал глава думских черносотенцев Пуришкевич (ему не нравилось, что на сцену императорского театра пустили декадента, к тому же он принимал его за еврея), теперь за него взялась советская критика. Времена изменились: до революции с Мейерхольдом беседовал директор императорских театров Теляковский, осторожно выпытывая, не злоумышляет ли он против трона, теперь же, когда участники критических дискуссий легко бросались словом "фашист", приходилось ждать самого худшего. В 1935 году недовольство властей обернулось полуопалой, Мейерхольду - единственному из народных артистов России - не дали звания народного артиста СССР. Затем его отстранили от руководства строительством нового здания для его театра, и это уже было предвестием большой беды. Семья чувствовала ее приближение. В разгар нападок на мужа Зинаида Райх заболела тяжелейшим нервным расстройством, связанным с полным помрачением сознания, и лечилась у психиатра.
Из-за ее трудного характера мейерхольдовским артистам приходилось нелегко. И все же это было в порядке вещей - в отличие от ссоры с Калининым на одном из приемов. Райх кричала ему: "Все знают, что ты бабник!" - всесоюзный староста бойко отругивался, рядом стоял ломающий пальцы Мейерхольд. Он знал, что его жена реагирует на все в четыре раза острей, чем обычный человек, и невинная шутка может показаться ей оскорблением. Поэтому он и превратил ее в актрису - на сцене Райх жила страстями героев "Леса", "Ревизора", "Горя от ума", "Дамы с камелиями". Она влюблялась, страдала, умирала в призрачном, созданном фантазией мужа мире - и после конца спектакля к нему возвращалась умиротворенная, разумная, способная на компромисс женщина.
Газетчики восторгались нечеловеческими криками ее героинь. Но дело в том, что на сцене Райх вела себя как в жизни. Однажды она обнаружила, что на базаре у нее вытащили кошелек, - и закричала. И это было так страшно, что потрясенный воришка вернулся, тихо отдал ей краденое и убежал.
В 1938 году большая история вторглась в историю семьи - Театр имени Мейерхольда был закрыт, и началась настоящая, обложная травля. Газеты рвали режиссера на куски, а в его доме металась терзаемая своими призраками женщина. Мнительный, ранимый, закрытый, загнанный в угол старый человек ухаживал за женой как нянька, а она билась, стараясь разорвать привязывающие ее к постели веревки. Врачи его не обнадеживали, а он - быть может, уже ни во что не веря - приносил ей питье и обтирал ее лоб влажным полотенцем. Чудеса случаются редко, но иногда они все-таки происходят: прикорнувшего в соседней комнате Мейерхольда разбудило невнятное бормотание, он вошел к жене и увидел, что она, приподнявшись на постели, разглядывает свои руки и вполголоса произносит:
- Какая грязь...
Он принес теплой воды, заговорил с ней - и понял, что к Зинаиде Райх вернулся рассудок.
Конец семьи
Мы оставим их здесь, между безумием, отчаяньем и близкой смертью, истерзанных неопределенностью, враждой, болезнью, беспомощных и счастливых. Впереди было письмо Мейерхольда выздоравливающей жене - "...мне без тебя, как слепому без поводыря..."
Впереди было и другое письмо: отчаянное, до безумия дерзкое письмо Райх Сталину: она заступалась за мужа, намекала на то, что вождь ничего не понимает в искусстве, и приглашала его к ним в гости. Следователь, занимавшийся реабилитацией Мейерхольда, считал, оно сыграло очень скверную роль.
Впереди были арест и страшные письма Молотову, написанные в тюрьме в 1940 году.
- ...Лежа на полу лицом вниз, я обнаружил способность извиваться, и корчиться, и визжать как собака, которую плетью бьет хозяин... Меня здесь били - больного 65-летнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине...
Впереди было зверское, так и не раскрытое убийство Райх: на крики не вышел никто из соседей. Берсенев и Гиацинтова знали о ее болезни, и их домашние привыкли к тому, что у Мейерхольдов часто кричат. (Весной 1938 года, во время приступа невменяемости, Райх кричала три ночи подряд.) Из квартиры не взяли ничего, в коридоре с разбитой головой лежала домработница, тело хозяйки нашли в кабинете - ей нанесли восемь ножевых ран, и по дороге в больницу она умерла от потери крови. В разделенную на две квартиру Мейерхольда Берия вселил своего шофера с семьей и секретаршу. Вполне вероятно, что политическая полиция решила жилищные проблемы своих сотрудников самым логичным способом, не тратя времени на арест, допросы и комедию суда: огромная, по меркам тридцатых годов, квартира в "Доме артистов" у Центрального телеграфа была очень жирным кушем.
Финал этой истории ужасен, как и весь русский ХХ век. А история их любви прекрасна и как две капли воды похожа на миф о Пигмалионе и Галатее.
Всеволод Мейерхольд: “Скоро мы снова будем как две половины яблока”
Дорогая, горячо любимая Зиночка!
Мне без Тебя, как слепому без поводыря. Это в делах. В часы без забот о делах мне без Тебя, как несозревшему плоду без солнца.
Приехал я в Горенки 13-го, глянул на березы, и ахнул. Что это? Какой ювелир Ренессанса развесил все это, будто на показ, на невидимых паутинках? Ведь это же листья золота! (Ты помнишь: в детстве такими нежными листьями золота закрывали мы волнистую кору грецких орехов, готовя их к елке). Смотри: эти листья рассыпаны по воздуху. Рассыпанные, они застыли, они будто замерзли...
Секунды их последней жизни я считал, как пульс умирающего.
Когда я смотрел 13-го на сказочный мир золотой осени, на все эти ее чудеса, я мысленно лепетал: Зина, Зиночка, смотри на эти чудеса и... не покидай меня, тебя любящего, тебя - жену, сестру, маму, друга, возлюбленную. Золотую, как эта природа, творящая чудеса!
Зина, не покидай меня!
Нет на свете ничего страшнее одиночества!
Почему "чудеса" природы навели на меня мысли о страшном одиночестве? Ведь его нет на самом деле! Ведь оно - одиночество это - кратковременно?..
Любимая Зина! Береги себя! Отдыхай! Лечись! Мы здесь справляемся. И справимся. А что скучно мне без тебя непередаваемо, так это уж надо претерпеть. Ведь не на месяцы же эта разлука? Скоро мы снова будем как две половины одного сладкого спелого яблока, вкусного яблока.
Крепко обнимаю тебя, моя любимая...
Крепко целую.
Всеволод
Письмо написано 15 октября 1938 года. 20 июня 1939 года будет арестован Мейерхольд, в ночь на 15 июля неизвестные убьют Райх.
Петр МЕРКУРЬЕВ: “Дед не понял, что надо притормозить”
Петр Меркурьев - известный музыковед, сын знаменитого артиста Василия Меркурьева. И внук Всеволода Эмильевича Мейерхольда и Ольги Михайловны Мунт: его бабушку тот оставил ради Зинаиды Райх. Петр Васильевич рассказывает о том, каким Мейерхольда видели близкие.
- Когда вы были совсем маленьким, а Всеволода Эмильевича еще не реабилитировали, о нем в вашем доме говорили?
- Безусловно - и не только мои родители, но и все, кто к нам приходил. Людей, не говорящих о Мейерхольде, у нас не принимали. На столе стоял бюст Мейерхольда работы Кукрыниксов, на стенах висели фотографии деда...
- Ольга Михайловна Мунт тяжело перенесла расставание с Всеволодом Эмильевичем. Говорили у вас об этом?
- Они расстались в двадцать третьем, мама с папой познакомились в двадцать четвертом, а я родился в сорок третьем. До папы у мамы было еще два мужа. У меня имелось двое сестер плюс трое папиных племянников от репрессированного брата, к тому же у нас все время жил кто-то еще - а мама не работала, и папа пахал на всю семью... Где уж тут рассуждать о том, как тридцать лет назад бабушка перенесла разлуку с дедушкой? И все же я знаю, что бабушка действительно пережила это тяжело. У нее был серьезный нервный срыв, она даже маму выгоняла из дома... Поэтому бабушка и уехала из Москвы.
Но мама как-то обронила фразу, что бабушка понимала Мейерхольда. Они же были ровесники - в 1923 году бабушке исполнилось сорок девять лет. А старились в то время быстрее, чем сейчас (вспомните, как тридцатилетний Бабочкин выглядит в роли Чапаева), и бабушка уже походила на старушку. Мейерхольду тоже было сорок девять, но его никто бы не принял за старика.
Бабушка, видимо, понимала, что Мейерхольду нужна новая жизнь. Но замечательный режиссер и театральный художник Леонид Викторович Варпаховский (в двадцатые годы он был научным сотрудником Театра имени Мейерхольда) говорил мне, что для Всеволода Эмильевича Зинаида Николаевна стала роковой женщиной. Возможно, его жизнь так трагически завершилась из-за ее истеричности. После того как театр Мейерхольда закрыли, она написала письмо Сталину и везде кричала, что ее мужей травят: сперва затравили Есенина, а теперь уничтожают Мейерхольда.
Зато шестнадцать лет, проведенные с Райх, были самыми одухотворенными в жизни деда, самыми насыщенными, творчески плодотворными. Хотя с бабушкой он и в самом деле обошелся очень жестоко. Дал откуда-то телеграмму: я приезжаю с новой женой и прошу освободить квартиру...
- Я слышал, что тогда Ольга Михайловна его и прокляла.
- Да, так оно и было. Потом бабушка очень об этом жалела. После того как Мейерхольда взяли, Ольга Михайловна поехала в Москву и вместе с Зинаидой Николаевной собирала какие-то документы для его освобождения. А когда Зинаиду Николаевну убили, бабушка еще была в Москве - она пришла к ней, а ее не пустили в квартиру.
Потом бабушка вернулась в Ленинград, и десятого февраля, когда родные отмечали день рождения деда, она сказала: "Мне кажется, что Мейерхольда уже нет в живых". Его действительно уже неделю как убили - но мы узнали об этом только в 1955 году.
У Мейерхольда были сложные отношения с повзрослевшими дочерьми. Поэтому он так полюбил своих новых детей: Таня Есенина с гораздо большим доверием относилась к отчиму, чем к Зинаиде Николаевне. У той был довольно истеричный характер, а Всеволод Эмильевич страшно интересовался Таней и Костиком. Он очень любил, когда к ним приходили ребята (среди которых был и совсем юный Зиновий Гердт). Дед все время обозначал свое присутствие - тащил их к себе в кабинет, беседовал. А когда он хворал и не мог ничем заниматься, Таня и Костя были его главной отдушиной.
С собственными дочерьми все обстояло куда сложнее: беда была в том, что они одна за другой стали рожать. Мейерхольд принимал это трудно - он не хотел стареть. Поэтому его так тянуло к мальчишкам: входивший в дедово окружение Дмитрий Дмитриевич Шостакович был моложе младшей дочери Мейерхольда. Да и все они были молодыми: тридцатисемилетнего Маяковского там считали стариком. В Театре имени Мейерхольда пожилые люди не работали. Только игравшего у него еще в Александринке Юрьева он к себе приглашал - да и то по старой памяти. К Юрьеву Мейерхольд относился с нежным покровительством, как к старику, а тот был его ровесником.
- Был ли Всеволод Эмильевич хорошим человеком?
- Сложно сказать. Подлым он, во всяком случае, не был. Он не был жадным - на мой взгляд, это один из признаков, присущих хорошему человеку. Тем, кого дед любил, он мог отдать все. И вместе с тем он был страшно категоричен и безумно ревнив. Это относилось и к любви, и к творчеству - на своем пути он мог смести все. Но такое присуще любому гениальному человеку.
Всеволод Эмильевич обладал немыслимым темпераментом и фантастическим артистизмом, обожал быть центром внимания. И если вдруг появлялась хотя бы тень соперника, если высовывался Таиров, он был готов стереть его в порошок. (Хотя настоящим конкурентом Мейерхольду тот не был - такой феерической славой тогда обладали только сам дед да Маяковский.)
Тормозов у Мейерхольда не было. Он мог броситься вам на помощь, ухаживал за человеком во время болезни, менял ему повязки - а потом походя выпихивал его из своей жизни. В словах Эйзенштейна: "Счастье тому, кто был связан с Мейерхольдом как художник, горе тому, кто зависел от него как от человека" - много правды. Беда в том, что он себя не контролировал - сегодня мог кем-то восторгаться, завтра охладевал. Равных ему по дару и эрудиции не было - и если человек делался деду скучен, он вычеркивал его из своей жизни... А тот мог запить от горя. Мейерхольд раздавливал людей из-за того, что ему было не о чем с ними разговаривать.
Но ведь его при этом очень любили! Слышали бы вы, как о деде говорили Свердлины... А ведь тетю Шуру он выгнал из театра - Зинаиде Николаевне все надо было играть самой. И великого актера Льва Наумыча Свердлина Мейерхольд гноил на маленьких ролишках - у него играли только Гарин и Ильинский, а Свердлина он не видел. Леонид Викторович Варпаховский служил ему верой и правдой, а потом Мейерхольду что-то померещилось, и он начал обращаться к нему на "вы". А Варпаховский собрал весь мейерхольдовский архив, оставил его в театре и ушел, не попрощавшись. (Любовь и преданность к Мастеру он пронес через всю жизнь.) Нечто подобное было и с Валентином Плучеком, и с Александром Гладковым, и с Юрием Германом. Мейерхольд влюблял в себя людей, а потом они натыкались на возведенную им стену. Но дело вовсе не в том, что он был злодеем: просто дед подпускал к себе людей чересчур близко. Нельзя обращаться с ними как с Каштанкой: сперва давать вкусный кусок, а потом вытаскивать его прямо изо рта.
- А его влюбленность в советскую власть - сколько, на ваш взгляд, здесь было искренней веры в идею, сколько игры и сколько - расчета?
- Не знаю. Не задумывался об этом.
- По-вашему, эта тема несущественна?
- Абсолютно. Даже мне - не то что вам! - сложно представить, что такое была революция. Со мной дружила Ольга Дмитриевна Форш, замечательная писательница, историк, очень умный человек - ей в революцию было сорок четыре года. Она говорила, что обреченность системы стала видна еще до Первой мировой, сразу после трехсотлетия дома Романовых, и даже раньше, когда революционные волнения только начинались. Все ждали перемен и, когда они произошли, приняли ожидаемое за действительность. А такие фантастически талантливые люди, как Мейерхольд и Маяковский, считали, что действительности надо помочь - и тогда дело пойдет, обновление свершится. Телевизора тогда не было, что делалось наверху, никто не знал, в политических играх Мейерхольд и Маяковский не разбирались. Большевики дали деду сцену - и на ней он создавал идеальный образ революции. Но зрители с трудом принимали его спектакли - он слишком сильно опередил время.
В императорских театрах Всеволод Эмильевич находился в жестких рамках, а эта власть дала ему все - и пост заведующего театральным отделом Наркомпроса, и свой театр... Он почувствовал себя хозяином положения. Какой художник этого не хочет?
Отсюда и эйфория. Дед занимался любимым делом, ему давали деньги, в его работу никто не вмешивался, и он не заметил, когда начали закручивать гайки. Ему не хватило мудрости: Всеволод Эмильевич не понял, что надо притормозить. Когда он был в Берлине, его уговаривали остаться на Западе - а ему казалось, что у него все в порядке. Мейерхольду недоставало осторожности - и это тоже говорит в пользу того, что человек он был неплохой. Дед не мог представить, что ему что-то сделают исподтишка, ведь сам он всегда играл в открытую. Если выгонял кого-то из театра, то впрямую, и интриг не признавал...
- Судьба Всеволода Эмильевича как-то сказалась на вашей семье?
- Мамину сестру посадили. Она работала в сельском хозяйстве, да еще была партийной, а на колхозы у НКВД тоже имелась своя процентовка. Но взяли ее за отца - больше придраться было не к чему. Надо было посадить, вот о Мейерхольде и вспомнили.
А в нашей семье никто впрямую не пострадал. Мой папа был популярнейшим актером, и на его положении судьба Всеволода Эмильевича не сказалась. Но я думаю, что у властей и здесь был свой резон: вот, мол, как у нас хорошо - сын за отца не отвечает.
Но маме пятнадцать лет не давали работать. Правда, из театрального института ее увольняли не за отца, а в связи с сокращением штатов. И из Народного театра маму убрали, настроив против нее самодеятельных артистов. А уж потом ее не брали никуда - но под самыми благовидными предлогами. И только руководивший Ленинградским театром имени Пушкина Леонид Сергеевич Вивьен сказал ей правду: "Ирина, не пытайтесь устроиться на работу в театр. Дана команда под любыми благовидными предлогами заматывать вашу просьбу".
- А вы-то сами как относитесь к деду?
- Неоднозначно. Но чем старше я становлюсь, тем больше его понимаю.
|
